ПРЕДИСЛОВИЕ

Журналистские пути неисповедимы. С полгода назад я получил по Интернету отклик на одну из моих статей от женщины по имени Mania Ritter. Короткая электронная переписка привела к очному знакомству. Как оказалось, мы практически живем рядом. Всего в сотне миль друг от друга.

Небольшой опрятный дом на тихой улочке города Боулинг Грин, что на стыке штатов Кентукки и Теннесси. Мане – она же Мария Георгиевна – ни за что не дать ее восьмидесяти. Живая, подвижная, смешливая. Совсем до недавнего времени участвовала в соревнованиях по плаванию в своей возрастной группе. В качестве волонтера помогает пожилым и преподает английский для русских эмигрантов. «Русские» в Боулинг Грине – в большинстве своем украинцы, армяне, азербайджанцы. Но Маня прирожденный интернационалист. Русская по крови, родилась в 1922 году в Германии. С четырехлетнего возраста и до двадцати с лишним жила во Франции. Уже более полвека в Соединенных Штатах. Жена отставного военного. И хотя Джон почти в два раза выше Мани и старше по званию ( которого у нее вообще нет), похоже, в доме парадом командует женщина.

У Марии Георгиевны потрясающее для ее возраста чувство юмора. Привожу несколько «цитат».

Маня Риттер и

Виктор Родионов

- «Нет, в Бога я не верю. Моим первым бойфрендом во время немецкой оккупации в Париже был католик и, по совместительству, польский шпион. Я точно не знаю, но моя проницательная тетя Кира уверяла: мой друг работает на английскую разведку. К тому же он оказался женатым. Потом были православный, еврей, лютеранин… Все обещали взять меня замуж, а я добросовестно пыталась приобщаться к их религиям. С Джоном мы познакомились в Париже. Там он мне сделал предложение, но на тот момент я была не готова к замужеству. Спустя несколько лет, когда я уже жила в Америке, мы снова встретились с Джоном. На сей раз я сделала ему предложение. И бравый янки «сдался». Вот уже полвека « в плену»…

- «Я всю жизнь ненавидела звук «р». Хотя и выросла во Франции с ее грассированной речью. Я считаю себя русской, но наверное мой родной язык все –таки французский. А вышла замуж за человека с короткой, но рыкающей фамилией – Риттер. Чтобы смягчить эти «р», к фамилии стала добавлять свое «домашнее» имя Маня. Как – то само собой фамилия и имя срослись и для всех моих близких я – МаняРиттер».

- «Если что меня и погубит, так это вино». Действительно МаняРиттер за обед может «оприходовать» пол - бутылочки каберне. Но человеку с французской закалкой вряд ли суждено умереть от вина.

Фантазирую с Маней, кем она могла быть сейчас, не случись в России большевистская революция. « А наверное с ними была… Я по натуре левачка».

… Тут впору остолбенеть – налицо плоды легкомысленной французской ментальности! Представьте себе на минуту, что перед вами не жена отставного американского сержанта, а внучка Фордов, Рокфеллеров или Ротшильдов. Дедами Марии Георгиевны были богатейшие люди Российской империи начала двадцатого столетия. Больше того, они входили в мировую финансово – промышленную элиту. Деньги идут к деньгам. Они породнили между собой Морозовых, Крестовниковых и Листов. Морозовы контролировали текстильную промышленность России, Листы – заводы и фабрики, Крестовниковы – финансовый капитал империи. Только состояние известного нам Саввы Морозова – двоюродного деда Мани – оценивалось в сотни миллионов тех рублей, а он был не самым богатым в этом семействе! В крови отпрысков клана намешались русские, татары, греки, литовцы, немцы… Православные, староверы, лютеране… Промышленники и банкиры, талантливые ученые и военные, консерваторы и леваки, авантюристы и прожигатели жизни…

В преддверии революции мать Мани – Елена Николаевна (1900 – 1968) – была одной из самых богатых невест мира, а жизнь прожила в бедности, скитаясь по странам и дешевым квартиркам. Сначала бегство в Константинополь, затем Италия, смерть первенца, Германия, рождение дочери, Франция, развод с мужем. По воспоминаниям Мани, мать было трудно причислить к образцовым женщинам. В жизни она была непрактичной, дочь выросла без ее участия в пансионах Парижа и Канн. Мужчины как быстро появлялись, так быстро и исчезали. В Америку после войны вслед за Маней и родной сестрой Кирой не поехала. Встречи между дочерью и матерью были редкими. А потом и вовсе исчезли любые контакты. Елена Николаевна умерла во Франции. Могилы у нее нет. Свое тело она завещала медицинскому факультету университета.

От матери Марии Георгиевне достались лишь несколько сотенных облигаций 1913 года (символических, поскольку не с кого востребовать деньги) и несколько школьных тетрадок воспоминаний. Несостоявшаяся миллиардерша писала в зимние одинокие вечера в неотапливаемой парижской мансарде с одной кроватью и колченогим столом.

На стене у Марии Георгиевны рисунок этого дома, сделанный рукой мамы.

В другой комнате фотографии императрицы Александры Федоровны и цесаревича Алексея с дарственными надписями отцу Мани. И тут же шутка истории – в письменном ящике хранится записка с благодарностью князя Юсупова. В молодости Маня подрабатывала в гардеробной одного из парижских театров и однажды подала пальто убийце фаворита императрицы Гришки Распутина. Вместе с запиской Юсупов прислал ей чек на 10 тысяч франков. Совсем небольшая сумма по тем деньгам.

Ко мне у МаниРиттер «корыстный интерес». Она боится, что с ее уходом из жизни эта стопка тетрадей окажется никому не нужной и попадет в мусорный контейнер. Дети плохо понимают по – русски, внуки – тем более. Надо успеть привести записи матери в читабельный вид по – русски. А затем сделать английский перевод текста. Пусть внуки и правнуки знают, кто они и откуда их корни. Тем более, из такой семьи!

К мемуарам Елены Николаевны Ивановой у меня двойственное отношение. С одной стороны, это документ эпохи, написанный очевидцем и не лишенным литературных способностей. Автором живо написаны картины московского быта начала прошлого века, меткие наблюдения и характеристики – от чисто женских деталей до политических оценок событий в стране и мире. На страницах воспоминаний можно найти фамилии многих исторических лиц. Это потом они стали «историческими», а тогда были просто современниками. С другой, фактически это записи для себя. Читать их трудно из –за особенностей почерка, старых правил грамматики, большого числа действующих лиц (нередко непонятно, о ком речь), отсутствия хронологии, «прыгающих» сюжетов. По этим причинам мой первоначальный энтузиазм вскоре испарился. Чтобы привести записи в должный вид, потребуются месяцы, а то и годы кропотливой работы.

Скрепя сердце, я отказался от мемуаров, но все –таки позже мы с Марией Георгиевной нашли компромисс. Не приводить весь текст дословно, а сделать «генеральную чистку»: выборки, сокращения, редакторские правки.

Наверное, это единственно возможный и реальный способ сохранить эти документы для потомков Марии Георгиевны Риттер. Насколько это удалось, судить им и возможным читателям мемуаров.

Перед тем, как открыть первую страницу воспоминаний, читатель должен осознавать - легкого чтива – с завязкой, действием и развязкой - не будет. Это документ, но за ним история и жизнь московской «принцессы», которой было суждено стать эмигрантской «Золушкой».

Виктор Родионов

ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ. ЛИСТЫ

Если мама принадлежала Крестовниковым и Морозовым, то папа – Листам и Софийской набережной. Если бабушка Крестовникова царствовала у себя, на Софийской набережной царствовал дедушка Густав Иванович Лист. И как бабушка Паулина не восставала, дедушка делал по – своему. Я не верю, как мама рассказывала, что бабушка бросала в деда тарелками. Она всегда помнила, что родом из баронов Швеккеров.

Дед был полным. Тогда считалось – мужчина после сорока должен быть дородным. Женился он в 35. Бабушка тоже вышла немолодой. По понятиям того времени – в 22 незамужняя женщина уже считалась старой девой. Дед Лист был 13-м ребенком из небогатой семьи из Лейпцига. На приличное образование Густава денег не хватило, его выучили лишь делать рояли. С этим багажом он поехал искать счастья в Америку. Рояли там не были нужны и ему пришлось добывать хлеб различными работами. Однажды судьба свела его с Генри Фордом – будущим строителем автомобилей. Дела у обоих шли неважно и одно время дед и Генри занимались ловлей голубей. Красили их в розовый цвет и продавали за «японских». Краска была прочная и держалась даже под дождем до следующей линьки.

Потом он попал в Чикаго. Хотя там он нашел неплохую работу, но жизнь была дорогая – одно яйцо доллар. Дед пересек Америку и оттуда направился в Сибирь. Он ее прошел пешком и проехал по железной дороге, по пути подрабатывая кузнечным промыслом. За время путешествий он скопил немного денег, снял в Москве дом на Софийской набережной и с двумя рабочими стал делать пожарные насосы. Из скромной мастерской потом родились крупные заводы.

Наряду с морозовскими ситцами и крестовниковским мраморным мылом на Руси стали популярны пожарные насосы – их называли «густлистовыми». Сколько я их встречала во время революции на Украине и в Крыму!

Вставал дед Лист в пять утра, шел на один из заводов – проверял давление печей, кузницу. В шесть открывались ворота. Всех рабочих он знал в лицо и многих по именам. Они имели право разговаривать с дедом и делать замечания. У него было 200 рабочих на Софийской набережной и 1000 на Бутырке. В 7 утра он возвращался домой. Мылся. Заводской фельдшер массировал и брил его. Завтрак деда был фундаментальным : яйца, колбаса, кофе. Потом он спускался в контору.

Бабушка выходила часам к 10-ти, хотя вставала гораздо раньше. После долгого пребывания в ванной она выходила в темно-лилового бархата капоте и садилась за туалет. Утренний кофе подавался на пестрой скатерти и в чашках с выпуклыми рисунками, яйца в смятку в синих голландских стаканчиках. И всегда цветы на столе. Не было той официальности, как у Крестовниковых. Всегда тепло и артистично.

Прислуга была под стать. Михаил Иванович, Таиса Ивановна, Мария Петровна и Маша. Остальных не считаю – они фигуранты. За 25 лет службы Михаил Иванович получил в подарок золотые часы с брелоком и двойной крышкой. Мы теперь не представляем, каким люксом были эти часы! Нужно было видеть Михаила Ивановича в коричневой ливрее с золотыми пуговицами или во фраке – он был потрясающим! Михаил Иванович никогда не говорил «барин» или «барыня», а только с тоном большого почтения – «Густав Иванович» или «Полина Юльевна». Они тоже величали его по имени – отчеству.

Потом Таиса начинала расчесывать бабушке волосы – по колено, совершенно белые и удивительно густые. Не знаю, это было естественым или результатом помады на заячьем жиру, изобретенной ее отцом – доктором Швеккером. Сто раз щеткой, потом гребенкой с острыми зубьями, потом еще одной. Пока это делалось, портниха приносила образцы тканей на платья, примерялась обувь из магазина Вейса, повариха приносила счета за продукты. Затем волосы поднимались в очень высокий шиньон и бабушка выплывала на кухню.

Еда, сервировка стола, подача были доведены до совершенства. Я – которая всегда плохо ела, особенно утром – у бабушки Лист уплетала за обе щеки. А кухарки Маша и Паша из нашего дома отдавались на выучку в бабушкин.

Главный завтрак подавался в 12.30. Обыкновенно на нем присутствовали папа, его брат Саша, кто – нибудь из инженеров, часто рабочие. Дед питал слабость к изобретателям и у него бывали оба Нобеля, Яблочкин, другие. Яблочкин был нашим родственником по линии Крестовниковых. За освещение колокольни Ивана Великого Яблочкин получил Почетного гражданина Москвы и какой – то орден, но не любил говорить на эту тему. Во время работ по иллюминации разбились два человека и он считал себя косвенным виновником трагедии.

После завтрака все возвращались на службу. Бабушка переодевалась в простое платье и приступала к домашним делам или готовилась к чаю. К ней часто собирались на вышивки и благотворительные чае – кофепития немецкие дамы Москвы. Их работы распродавались раз в год на благотворительных базарах.

Если никого из гостей не было, бабушка учила меня шить и вышивать. Когда мама бывала за границей, приезжал лихач Яков и отвозил нас в школу. Возвращались мы на трамвае.

Дедушка приходил с работы в 6 вечера. В 7 обедал с отцом. Раз в неделю дед и бабушка ездили в Большой театр – у них был абонемент. Оба были великолепны. В то время не боялись полноты. Напротив к известному возрасту это полагалось и свидетельствовало о спокойной, сытой жизни и придавало респектабельность.

У бабушки были два парадных платья. Одно – ее любимого лилового бархата. Другое – серое парчовое с серебром. Тогда не считали долгом без конца менять туалеты – просто надо было иметь платья к соответствующему случаю. Волосы причесывались еще пышней обычного со страусовым пером или золотистыми перьями «птицы лир». Декольте было неглубокое. Но она могла не бояться показать плечи и шею. Они очень хорошо сохранились, как и руки. На плечи накидывалась ротонда, подбитая куницей. На руках были лайковые перчатки выше локтя, веер с черепахой, золоченная сумочка.

Дедушка был во фраке, цилиндре и белых перчатках. Руки деда доставляли много хлопот бабушке. От привычки ко всему их прикладывать на заводе, у него были руки не барина, а рабочего. Отмыть их было невозможным, а пользоваться услугами бабушкиной маникюрши он считал недостойным мужчины занятием. Усы протирались от никотина спиртом – дед курил сигары. Михаил Иванович подавал шубу с воротником из сибирского бобра, укрывал господ медвежьей полостью, а сам -в коричневой шинели с золотыми пуговицами – садился на козлы рядом с кучером.

Бабушкин – дедушкин дом был старым и добротным. Двухэтажный, с мезонином.

Фасад выходил на Москва – реку и Кремль. На воротах красовалась вывеска «Густавъ Листъ». А по бокам стояли статуи кузнеца и литейщика. Надеюсь, большевики их сохранили и поместили в музей – кузнец, безусловно напоминал деда.

Внизу располагалась контора. Низ дома был выстроен очень прочно – стены почти в полтора аршина и потолки со сводами. Архитектура диктовалась жизнью. Москва – река часто выступала из берегов и затопляла все Замоскворечье. Если наводнение случалось во время ледохода, льдины бились о дом. Печи на заводе гасились и все что можно, перетаскивалось наверх. Дом превращался в остров, иногда на неделю. Когда дедушка помирал, было как раз такое наводнение.

На первом этаже была контора с загородкой для кассы. Вторая комната для чертежников, третья - кабинет папы и дяди Саши, потом кабинет деда. Хотя таковым его можно назвать условно – скорее это была мастерская с токарным станком и столом с инструментами. За стенкой небольшая кузница.

Из конторы можно было попасть на второй этаж в жилую часть дома. Гостиная меблирована неопределенным русским «Людовиком», на полу хороший саксонский ковер, множество статуэток из Копенгагена и Мейсена – пастушки, кошечки и маркизы. Дальше шла спальня дедушки и бабушкин будуар с примыкающей ванной. Уборных пять, единственный дом среди родственников, где их было достаточно.

Будуар бабушки был лиловым, ее любимым цветом. Она даже душилась «фиалкой» особой марки. Свои вещи бабушка любила. Не столько из – за их стоимости. Просто, с каждой вещью у нее были связаны какие-то семейные события. Я помню ее горе, когда разбилась сахарница. Предметы покупались по мере обогащения, но старые не выкидывались и продолжали занимать свое место.

Еще было множество комнат самого разного назначения.

На заднем дворе выращивались свиньи. Москва была полудеревней. Я помню, как ездила трамваем с Бутырской заставы и нередко приходилось ждать, когда пройдет стадо коров с пастбища. У деда был свой выезд. И хотя Листы являлись представителями фирмы «Бенц» в Москве, я не припомню дедушку в автомобиле.

На дворе еще погреб и ледник – бабушкино несчастье. У московских хозяек той поры были три домашних катастрофы. Первая – полотеры. Полы надо было натирать еженедельно. 4-5 ражих мужиков начинали передвигать всю мебель, вытаскивать ковры, затем скрести и натирать пол. После них вещи пахли воском и здоровым мужицким потом. Чтобы сбить запахи, открывали окна и курили пахучие ладанки.

Вторая катастрофа – баня. Не такая частая, главным образом перед большими праздниками. Сколько мама и бабушка не уговаривались с прислугой, что они пойдут в баню по очереди, но кончалось одним и тем же. На полдороге бросались недоубранные комнаты, окорока в печах и пасхи на плитах. В баню шли полным составом, возвращались красными и садились пить чай. Вся прислуга в московских домах поступала точно таким же образом.

Третья катастрофа – погреба. Глубокие ямы с маленьким домиком поверх. Их вычищали и набивали новым льдом по февралям. Только пройдут самые крепкие морозы, но еще не начались оттепели. Лед привозился издалека, например, из Рублева. Там, где Москва – река не была загажена. Почти прозрачные зелено-голубые глыбы в аршин толщины и больше везли на розвальнях. Лед набивали в погреб как можно плотнее и старались не занести внутрь грязь. Наше домашнее хозяйство очень зависело от погреба.

Для бабушки Лист, состояние погреба имело важное значение, но в годы наводнений вода не считалась ни с чем и затопляла не только дома, но и ледники.

Мама не очень ладила с бабушкой. Обвиняла ее в жадности и плохом характере и в том, что она немка. Последнее полностью отпадает. Бабушка была православной литовкой, после свадьбы она перешла в лютеранство, чтобы быть в одной религии с мужем и детьми.

Однако после смерти деда она снова вернулась в православие.

Несправедливыми были и другие обвинения. Бабушка просто стремилась быть хорошей хозяйкой, матерью и помощницей мужа. Во многом благодаря ей дед сумел достичь столь высокого положения в обществе, а не остался мелким немецким мастеровым, каких было много в России.

Русские немцы вертелись в узкой среде – между собой, как и нынешняя русская эмиграция во Франции. Барышень нашего круга держали строго. 5- 6 балов за зиму, между Новым годом и Великим постом. И то в те дома, где есть женихи и невесты. Несколько выездов в театр, на оперы (балеты меньше – они считались неприличными). Большой бал в Дворянском собрании, где губернатор приглашал именитое купечество (с большим выбором).

Барышни мало веселились. У молодых замужних дам, напротив, была полная свобода. Ненадолго. Дети появлялись скоро и женщины становились матерями и хозяйками. Выходили замуж рано – от 16 до 20 лет – и в 30 уже не считались молодыми.

У мамы была страшная потребность в развлечениях и тяга к светской жизни. Она мне сама рассказывала, что будучи беременна мной и Гришей танцевала до семи месяцев. А я родилась 8-месячная. Между мной и братом Гришей всего 16 месяцев. Бабушка часто укоряла маму, что та не кормит мужа – вот он какой худющий и бледный! Но мама морила голодом не папу, а себя – чтобы сохранить талию. А в папином виде виноват дед. Он недосыпал из-за перегруженности на работе, а дед никаких извинений не терпел. В связи с этим полукомичная семейная история.

Как –то папа возвращался с Бутырского завода. Он там задержался до пяти утра и смертельно хотел спать. В это время дома был какой –то бал – а они, как правило, тоже заканчивались под утро - и папа решил пару часов соснуть в гостинице. Там ему никто не будет мешать. Что он и сделал.

Но в это же время проходили совершенно другие события. Один жулик где –то стащил серебрянные ложки и, спасаясь от полиции, оказался в той же гостинице. Там его подружка подрабатывала проституцией. Проститутка была в это время «занята» и сунула дружка в пустой номер. Когда в номер зашел папа, жулик спрятался под кроватью. А после того, как папа заснул, вор переоделся в костюм и шубу отца и спокойно покинул гостиницу. Полиция нагрянула в номер с обыском. У папы в номере одежда жулика, никаких документов и в карманах брюк краденные ложки. Отца арестовали и доставили в участок.

Пока проходили допросы и опознания, папа провел в околотке весь день и попал домой только поздним вечером.

Когда в 1891 году дед Лист начал строить Бутырский завод, у него не было достаточно денег и он взял заем в Deutche Bank. Немецкий Банк охотно ссужал соотечественников, но в 1896 году дедушка решил принять российское подданство. Как несовершеннолетний, папа тоже автоматически получил нове гражданство, за что потом отбывал воинскую повинность, когда у него уже была семья и дети.

Немецкий Банк не простил деду «измены» и предъявил иск на все его векселя. Завод достраивать было не на что. Маленький Софийский завод не мог вытянуть содержание большой семьи и дела. Встала реальная угроза банкротсва. Так бы и случилось, если б не помощь по линии мамы со стороны Крестовниковых. И хотя потом дела наладились, дед до конца жизни чувствовал по отношению к Крестовниковым свою «второсортность» и возненавидел Бутырский завод.

Эта история с Бутырским заводом сделала трещину и в семейных отношениях. Фактически им занимался папа, но в этой ситуации ему могла помочь мама, если бы перевела часть своего приданого Листам. Но мама на это не пошла и бабушка Лист решила, что ее сноха не доверяет собственному мужу и постоянно корила примерами второй снохи – Анны Матвеевны, жены моего дяди Саши Листа, и тети Мани, папиной сестры. Первая вложила свое приданое в заинтересовавший дядю Сашу Кузнецовский фарфор; вторая продавала свои бриллианты, когда ее муж и одновременно двоюродный брат Отто Адольфович Лист разорялся в очередной раз.

В отличие от деда папа был не очень хорошим бизнесменом. Он был больше склонен к классическому образованию – греческая философия («варварская» римская у немцев и русских была не в почете), языки, словесность. Он хотел стать доктором, но полная неспособность дяди Саши к делам заставила стать инженером.

После технического училища дед направил его в Англию на стажировку, где он работал простым рабочим у Викерса в Манчестере. Одна из дедушкиных сестер жила в Англии. Из Британии папа приехал англофилом и спортсменом.

С мамой он познакомился на каком-то балу и сразу в нее влюбился. Чувство было ответным, но маме стоило немалых трудов добиться согласия своей прабабушки Морозовой. Прабабушка была главой семьи и держательницей капиталов, она имела право лишить наследства любого из членов семьи. Поэтому с ее мнением приходилось считаться.

Хотя вскоре мама охладела к папе. Она росла в миру, где деньги имели огромный вес, а в доме лошади мамины (папа ездил на извочике), автомобиль мамин, он купил свой только в 1912 году. Может у него и был какой –то вес на заводе, но дома его престиж был невысок.

У деда Листа любимой пословицей была «Не имей сто рублей, а имей сто друзей». Их он имел не 100, а 200 по всему свету. Посылал им подарки, а он любил и умел дарить, и в ответ получал тоже. Иногда для покупок он брал меня с собой. Помню, как в Торговых рядах он покупал для подарков оренбургские платки у одного татарина. Не знаю, кто из них говорил хуже по –русски, и как они друг друга понимали. Но торговаться по ритуалу нужно было долго – обе стороны получали от этого удовольствие. Дед ужасно коверкал язык, но за столом дома всегда говорил по –русски. Письма были обязанностью бабушки. «Паулинхен так удивительно пишет!». Да, старое поколение умело писать письма, это было искусство. Мелкий ясный шрифт (неразборчивость считалась невежливостью) и подробное описание всех событий.

Дедушка «дарил» даже после смерти. Как вдова, бабушка решила больше не носить драгоценности, подаренные когда –то мужем, и раздала все близким и дальним « на память от Густава Ивановича».

Была ли бабушка красивой в молодости, не знаю. Но наверное недурна, когда однажды на нее «положил глаз» сам император Александр. В гостиной висела миниатюра – прелестный овал лица и золотистые волосы. Теперешние мужчины не знают, что такое ласкать настоящие женские волосы – завивка и краска убивают их и они неживые.

В общем, на Софийской набережной жизнь протекала мирно. Каждый год встречали Рождество. Оно было особенным. Мало того, что оно совпадало с днем рождения мамы, да и еще отмечалось не по –русски, 24 декабря. Ставилась большая елка, устраивали обед и всем подарки. Прабабушка и дед Крестовниковы приезжали с опозданием из церкви и им подавалось постное.

Мне почему –то помнятся совсем не связанные друг с другом события: тунгусский метеорит и автомобиль. Папа был уверен, что метеорит из чугуна и хотел купить его на переплавку, но – по словам папы – его растащили и ему достался лишь небольшой кусочек. Он всегда лежал на его письменном столе.

Потом мама купила автомобиль – большую роскошь по тому времени. Это был очень неудобный предмет роскоши. Москва была вымощена крупным булыжником, чтобы в гололедицу лошади могли зацепиться копытами; в деревнях дороги были еще хуже. Лошади пугались машины и несли. Собаки лезли под колеса. Автомобиль часто ломался и большую часть времени шофер был механиком, разбирая и собирая чудо техники. Зимой мотор замерзал. Когда я сказала своему учителю химии и физики, что на гонках автомобиль может ехать со скоростью сто верст в час, он мне просто не поверил. Ибо человек не способен выдержать такой скорости.

Для гонок у нас был особый шофер – Гас, маленький горбун. Чтобы облегчить машину, он снимал с нее тормоза и, закончив гонку, верст десять катился, пока машина не остановится.

Пожарные команды Москвы были безмашинными. Каждая команда имела свою наблюдательную вышку, пожарники спали на втором этаже и по тревоге спускались по столбу. У каждой команды лошади были своей масти. Наша – покровская – золотистого окраса. Воду для тушения привозили в цистернах, зимой колодцы замерзали и не везде была проточная вода. Москва была деревянной и горела часто.

У мамы с папой появилась новая любовь. Ко мне и брату Грише прибыло пополнение – младшая сестренка Кира. К ее появлению я отнеслась хладнокровно. Я никогда не была младшей, а только старшей – дочерью, племянницей, внучкой. Двоюродные и троюродные братья и сестры, включая даже моего двоюродного дядю Саввушку Морозова, полушутя – полусерьезно звали меня «тетей Леной». Как старшая, я им была обязана уступать и отвечать за их разбитые носы.

Гриша Киру принял по – другому. Он перестал быть младше всех в семье и главное «горе» заключалось в том, что его перевели из общей со мной комнаты в конец квартиры, далеко от всех. А он боялся ночи и темноты. Ему казалось, что все его бросили и его характер стал хуже. Он не был злым, но очень ревнивым и нервным.

Папа и мама оспаривали любовь Киры, уже не говоря о поклонниках мамы – их всегда был рой. И чтобы найти путь к сердцу мамы, они баловали Киру сверх меры.

Последний раз я виделась с Гришей в Харькове, где мы застряли и ждали возможности уехать на юг. Я была влюблена, занималась контрреволюцией и работала, чтобы получать пайки на семью. Маме там было не до Гриши и, чувствуя себя еще более одиноким, он решил вернуться в Москву. Гриша был очень талантлив и с его способностями за границей мог иметь другую судьбу (впоследствии он сидел в сталинских лагерях, а потом стал лауреатом Ленинской премии – ред.).

Никаких дач у Листов не было, отдыхать они ездили за границу. Навещать многочисленную родню. Задолго до события дед говорил бабушке: «Паулинхен, мы едем». Багаж паковался, но дед все был занят и, когда двигаться в путь, никто толком не знал. Наконец, они выезжали. Бабушка всегда строила иллюзии, что все будет благополучно. Но доехав до какой –нибудь станции, дед говорил: «Паулинхен, здесь живет мой приятель Иван Иванович, мы должны с ним повидаться». И все багажи ( а поезда ходили медленно и в купе брали много ручной клади) выгружались и день проводили у Ивана Ивановича. До Берлина ухитрялись сделать три – четыре остановки. Иногда мы их догоняли, иногда они нас.

В Берлине были два удовольствия, от которых мы не уставали: зоологический сад и базар. Визиты и обходы мы ненавидели. Обязательным был к Листам - Фарцбергам. С этой семьей связана полуанекдотичная история. Брат деда Отто Лист и его компаньон Фарцберг (имя забыла) занимались анилиновыми красками и случайно Лист открыл вещество, ставшее известным как сахарин. Он хотел взять патент на свое имя, но Фацберг тоже настаивал на авторстве. Закончилось как в комедиях. Листь женился на дочери Фарцберга и патент стал общим. Отто Лист пытался приучить Россию потреблять его сахарин вместо сахара, вложил в затею много денег и в очередной раз разорился. Он сетовал, что не дал взятки кому надо.

Был какой –то военный с двумя сыновьями. Кадеты попытались побить Гришу – тот не любил драться – но я полезла на них и одному разбила нос. Я выросла среди мальчишек и дралась с ними на равных.

Военных в Берлине было очень много. Они бряцали шпорами и надувались павлинами. А уличные мальчишки их пародировали.

Заграничный месяц для папы редко был реальным отпуском. Ему надо было втречаться с представителями многих фирм, а так же знакомиться с новой техникой.

Иногда мы выезжали в Горки – имение моей другой бабушки Зинаиды Григорьевны Морозовой – Рейнберг. Потом здесь жил и умер Ленин и до сих пор принимают знатных гостей Советской России. Чтобы попасть в Горки, что на реке Пахре, сначала надо было переправиться на пароме через Москва – реку у монастыря Николы. Подъезжали с высокой стороны берега – монастырь как на ладони – и благовест поднимается к тебе, а над тобой звенят жаворонки, и такой простор!

Послушники, читая молитвы, перевозили нас на другую сторону реки. Нужно сказать, что святые отцы были бородаты, длиноволосы, толсты и бесконечно грязны.. Зинаиду Григорьевну мы заставали в саду, где она занималась цветами, и обыкновенно пили с ней кофе. Дорога назад хуже – жара, оводы и мухи.

Самыми любимыми у всех были поездки в Крым. Иногда мы туда ездили поездом, иногда пароходом через Лондон, вокруг Европы. Восторг начинался уже в Севастополе. Обедали в ресторане у Кистера с видом на бухту и корабли. На другой день посещали суда – папа делал для российского флота насосы и котлы. Потом Мисхор. Папа без конца купался и щелкал фотографическим аппаратом. Это была его страсть. У него их было множество. Однажды в Бельгии нас приняли за торговцев фотоаппаратами, мы были ими увешаны как елки.

Крым был нашим раем. Солнце, море, уютный домик, чудные фрукты. Нам их приносили старый татарин с дочерью. Наш крымский дом круглогодично «хранили» кухарка Улита Андреевна и ее муж. Хотя слово «хранить» неверное. В то время в Крыму не знали, что такое замки – краж не существовало.

В летний сезон муж Улиты подрабатывал в дамской купальне – следил, чтобы женщины не купались без костюмов. Этот вид одежды был целым сооружением: костюм, юбка, чулки, чепчики и дамы неохотно в него влезали. Плюс русская банная привычка. И хотя в богатых домах были ванны, пользовались ими редко: купаться в собственной грязи! Мужская купальня была рядом с дачей, но никого из семьи не смущало, что дед и папа купаются голыми.

Папа был экзальтированным человеком, мог по пустякам искренне рыдать, плакать, приходить в восторг. Мама принимала это за дешевый артистизм и наигранность. Они были слишком разными и не понимали друг друга. Там, где для мамы была комедия, для папы драма. Увы, я унаследовала его повышенную чувствительность, за что абсолютно ему не благодарна. Он страстно любил природу, а по коварству судьбы суждено умереть в тюрьме – без солнца и простора.

«Для здоровья» нас возили в немецкий Kreuznach – там мы пили воды, дышали парами, принимали ванны и массажи. Иногда отдыхали в бельгийском Остенде, шикарном по тем временам курорте, где собиралась самая богатая публика Европы. Но погода там всегда плохая и папа водил меня на оперетки развить мой слух, которого у меня не было. На следующий год поехали в Blankenberg – рыбацкую дыру: холодное море, ветер и скука.

Благодаря отцу мы много узнали о мировой литературе, хотя иные книги были для нас не по возрасту. Папа выписывал журналы со всей Европы и коллекционировал художественные издания. С ним мы ходили по театрам и музеям. Мама читала меньше, между делом, дед Лист ограничивался юмористическими газетами.

Что еще добавить о папе? Он был охотником, зимой ходил на медведей, и не с ружьем, а с рогатиной. Он находил, что если нет опасности, это уже не спорт. Оттуда у нас одну зиму жил медвежонок. Кучер Петр и я кормили его соской. Потом косолапого увезли в Агишево, к тете Соне, где он жил несколько лет. Там он пугал лошадей и ловил индюшек, и за это его пришлось пристрелить. Не знаю, как индюшки живут в Америке, в России с ними одни мучения. Мрут от всего: холода, жары, болезней, глупости…

Папа был красивым мужчиной. Благодаря спорту, он выглядел моложе своих обрюзгших сверстников. И пользовался большим успехом у женщин. Особенно у наших гувернанток. Не понимаю, зачем они были нужны в доме? Наверное потому, что так «полагалось» и барышням считалось неприличным ходить без сопровождения. Гувернанток у нас было несколько. Не могу сказать ничего плохого о француженке и англичанке – от них хоть языкам учились- но две малообразованные прибалтийские немки дохли от скуки и безделья. Одну из них, Инну Карловну, во время отъезда мамы папа нашел в своей постели. Вытаскивала ее оттуда челядь, а немка визжала: что папа нашел в маме - ее фигура и талия куда лучше, а грудь больше! Вторая, как бы «невзначай», натыкалась на папу в чем мать родила.

… На Софийской набережной старели дом и его владельцы. Дед стал еще толще и красней, часто задыхался. Поэтому Карлсбад сменили на Neuheim. Бабушка мерзла и на ней появились пелерины из гагры. У деда стали припадки грудной жабы. Доктор запретил ему ливерную колбасу, вино и сигары. Дед бесился: «Как этот мальчишка (между прочим, лысый и лет сорока пяти) может знать, что мне есть и пить!». И продолжал поступать по – своему, продолжались и припадки.

В канун каждой Пасхи в Москве был особый обычай. Женщины накрывали столы, а мужчины с раннего утра носились по городу и закидывали в дома, куда бы они хотели попасть на праздник, визитные карточки с загнутыми углами. Дедушкам Листу и Крестовникову это было практически не нужно. По их положению, они сами были среди самых почетных и желанных гостей либо хозяев в городе, наравне с губернатором и градоначальником.

Праздничные приемы в доме начинались в 8 утра. Бабушка и дедушка сначала принимали рабочих – пока они еще не успели напиться и пока не приехали «чистые» гости. Обычно выходил и Гриша Он пользовался у рабочих успехом – барченок, умеющий паять и строгать! Затем дед отвозил нас христосоваться к Крестовниковым. Они в ответ приезжали к нам на кофе.

Весной 1911 года дед Листа не стало. Умер он во время. Ему не пришлось увидеть 1914 год, когда с началом русско – германской войны в Москве громили «немцев»; скорее тех, у кого была иностранная фамилия. Убийств не было, но громили и грабили имущество, необязательно у богатых. Например, нас не тронули, а разгромили нашего соседа, бедного учителя Вильгельма Кёнига. У него ничего не осталось из имущества. Громили несколько дней, полиция смотрела сквозь пальцы. Это была репетиция того, что нам вскоре предстояло пережить.

Со смертью деда на Софийской все потускнело. Изменились и мои отношения с бабушкой – на них сказались неурядицы между отцом и мамой. Бабушка строго осуждала маму. В числе маминых недругов была тетя Маня. Когда она была замужем за Отто Листом, она завидовала маме. После развода с ним, она вышла за Найденова. Став из немецкой петербургской дамой, тетя Маня очень о себе возомнила. Петербург считал, нас, москвичей, провинцией. Наши московские дамы, в свою очередь, не любили петербургских. Если в Москве они были звездами крупной величины, в северной столице их сияние меркло. Как ни крути, Петербург – это царь и двор, и вокруг всего этого вращалась жизнь России.

Тетя Маня, однако, уступала маме в красоте и элегантности и, попросту, была занудной. Как и ее муж, министр путей сообщения Нечаев. Бывая в Москве, они часто захаживали в наш дом или к Крестовниковым и дед откровенно недолюбливал своего дальнего родича и часто спорил с ним. Дед Крестовников считал, Нечаев думает не об интересах России, а о выгодах петербургского чиновничества.

Частыми гостями у нас были моя тетя Надя и ее муж Николай Николаевич Горбунов. Поговаривали, что он женился на приданом, хотя это было незаметно. Тетя Надя была с ним очень нежна и смотрела влюбленными глазами. Ник. Ник. был в чине полковника и настоящим военным. Он говорил: для военного большая честь погибнуть на фронте. Что и случилось в конце войны. Под Люблином русские ложились тысячами, чтобы оттянуть немецкие войска с французского фронта. Пусть «патриоты» из нашей эмиграции вспомнят во что обошлись России Верден и Марна. Французские солдаты всегда сражаются до последней капли крови… своих союзников.

Обе тети находили, что я дурно воспитана. Не ношу корсета, езжу верхом по – мужски, разговариваю с прислугой… Но утешали себя, что год в швейцарском или английском пансионах сделают меня «барышней». Этому семейному проекту помешала война.

В 1917 году я впервые познакомилась с маминой пассией адвокатом Федором Дмитриевичем Винокуровым. Бабушка сказала, что я так же аморальна, как и моя мать. Но я для своих родителей не судья. Мама не любила отца и этот факт не был ни для кого секретом, включая самого папу. Он смирился с неминуемым разрывом и даже делал все возможное, чтобы в эмиграции нам было не так трудно. Ему удалось переправить в Германию для нас часть денег и драгоценностей. Сам он не мог решиться на отъезд за границу. Когда уже при большевиках я притащила бабушке полмешка картошки, первое, что она меня спросила: «Так ты оставляешь отца?». Она сильно похудела и ослабла. На прощание сухо клюнула меня в щеку: «Ты и твоя мать в ответе, если что случится с Кирой».

Бабушка была в своем будуаре. Рядом «буржуйка», но было холодно. Все остальные комнаты превратились в контору и заняты заводским комитетом. Папа спал наверху. Вся прислуга уехала в деревню «прокормиться».

Вскоре обе бабушки – Лист и Крестовникова – умерли. В те годы старики не выдерживали холода и голода.

Уже в эмиграции у нас был сюрприз из новой России. В гости к нам заехал нарком Советов Красин вместе со своей новой женой Зиной Генс. Он был товарищем папы по Техническому училищу. А с ее дочерьми от первого брака я училась вместе в гимназии. Пока мать гостила в Германии, ее дочери оставались в России заложницами. И это по отношению к жене наркома!

Что еще добавить о Листах? У деда не было инженерного образования, но наверное, как есть прирожденные таланты к пению или живописи, так есть и к механике. Дедушка учился делать рояли, а не водокачки и котлы. Он принадлежал к той породе немцев, о которых писал Розанов: «Если встретишь немца, можешь смело пожать ему руку. Это честный и трудолюбивый человек». По своему дед Лист был идеалистом, которые уже вывелись.

Закончу анекдотом из его жизни. Одним из первых заказов на Коломенском вагоностроительном заводе была отделка вагона для Государя. Все медные части поставлялись с дедушкиной фабрики. Император Александр Третий был человеком невероятной силищи. Государь появился в вагоне раньше свиты, повесил шинель, а вешалка сломалась. Император давай проверять на прочность все металлические детали вагона. К приходу свиты все, что можно было сломать – замки, ручки, полки – было сломано. Царь спросил, кто «автор» этой работы и велел сказать «этому немцу, что в России нужно делать все прочно». И передал сувенир – собственноручно свернутый в трубочку золотой.

Дед намотал на ус царский урок и все, что он потом делал в жизни было сделано ответственно, честно и с большим запасом прочности. Чего бы это ни касалось: работы, дома, семьи. И в том, что все это в одночасье рухнуло, уже не его вина.

ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ. КРЕСТОВНИКОВЫ

Крестовниковы были очень старой семьи из Ростова – на Дону. Во время татарских набегов им поручалось нести крест перед войсками, отсюда пошла фамилия. При Екатерине Второй они уже были в богатых. Как доказательство портреты, написанные Левицким и сохранившийся старинный женский костюм из тяжелого штофа с купеческой кикой (дворянки носили кокошники), весь вышитый жемчугом и удивительным покрывалом, шитым золотом. Во время революции я их снесла в Румянцевский музей.

…Прежде чем начать писать о бабушках и прабабушках, надо сначала объяснить отношение к старикам и больным в то время. А так же, чем была для нас семья. Если младшая поросль «принадлежала» бабушкам, то не только потому, что наши родители были заняты. Нас приучали к старости. Чтобы понять старость, надо с ней жить. Старость – неизбежная вещь, ее не выбираешь. «Я не буду такая», - пустые слова. Она придет: некрасивая, нечистая и мучительная. Ни одна жизнь не была легка, в каждой были свое горе и свои катастрофы. Оттого мы старались дать старшим как можно больше тепла и внимания.

Никто из нас не брезговал подать судно и утереть задницу. Ибо мы исходили из принципа: никакая наемная рука не сделает это с такой нежностью, как любящая. Кроме болезней есть старческий страх перед смертью и адом. Старики куда более острей чувствуют маленькие радости, доброе слово, луч солнца…

В России одной семьей считались даже дальние родственники и семья опекала своих стариков. Никого не оставляли одинокими. Так вся наша семья поступала по отношению к прабабушкам. В свою очередь, мама к своей матери и папа к своим родителям. Мы были приучены слушать их воспоминания и мне иногда кажется, что моя жизнь стала намного богаче, поскольку я знаю, как жили и чувствовали мои родственники на протяжении целого столетия. А может и больше. От моих прабабушек я слышала воспоминания их (!) бабушек. Если я хорошо пороюсь в памяти, то кое –что найду о нашествии 1812 года – об этом времени мне рассказывала прабабушка со слов своей бабушки.У моих внуков уже не будет такой возможности. Сегодняшняя жизнь конечно же изменилась, но, увы, автомобили и телефоны не сделали людей счастливей. У счастья – несчастья иные истоки. Большей частью, в семейной жизни.

Наши бабушки – прабабушки были носителями семейных традиций. От свода правил поведения до рецептов засолки огурцов и выпечки пасх. То что носителями традиций выступали женщины, вполне естественно. Мужчины «делали» настоящее; женщины были ближе к прошлому и несли его в будущее. Даже недостатками своих стариков семья гордилась. Это было «наше», «наследственное». Как Россия, завоевывая другие народы, поглощала их, так и семья поглощала всех, кто входил в родство с нею. Крестовниковы приняли под «свою длань» Кончаловских, Вышеславцевых, Преображенских, Карповых и те в большинстве случаев выступали верными «союзниками» своих «сюзеренов».

Со многими родственниками мы соседствовали. Так в дом маминой мамы Юлии Тимофеевны Крестовниковой мы проходили через задний двор или сад. Мы занимали этаж в доме бабушки Морозовой. Теперь, когда я живу в мансарде 3 х 2,5 метра, мне трудно себе представить, что можно жить в 22 комнатах или в 35 как бабушка Морозова. А еще все помещения были такие громадные!

Моя прабабушка по линии мамы Софья Юрьевна Крестовникова была маленькая, сухонькая старушка, крайне подвижная и весьма деятельная. Красотой, кажется, не блистала, но была очень набожна и добра. Когда мы с братом Гришей ссорились, прабабушка цитировала слова митрополита Филарета: «Умный человек не может быть злым». Что не мешало ей быть в то же время злопамятной и острой на язычок. Была она так же начитанной и 2-3 часа в день проводила за чтением на трех языках. Немецкий и французский она выучила самостоятельно, говорила плохо, но читала свободно. И с первым Balzac’oм я познакомилась от прабабушки.

Так же самостоятельно она выучилась играть на рояле, но играла только для себя. Была упряма и очень чистоплотна. Даже бабушка Лист уступала ей в этом. Самовары в доме начищались «до дыр». Сама часто мыла полы. Думаю, для моциона. Пальцы прабабушки были чрезвычайно тонки, ноги и руки маленькие. Она носила ботинки 34-го размера и очень этим гордилась. Всегда старалась сесть так, чтобы ноги были видны по щиколотку. Выше считалось уже неприличным. Софья Юрьевна происходила из культурной греческой семьи и твердо верила, что ее род ведет начало от мелких царей из Трапезунда. Греческой колонии, основанной еще до Рождества Христова. Когда во время войны 14-го года русскими был взят Трапезунд, сыновья и внуки подтрунивали над Софьей Юрьевной, кого из них она назначит «наследником престола». На что она вполне серьезно отвечала – конечно же, сына Гришу! Моего деда Григория Крестовникова. Последний мало верил в «монархическую» родословную и предполагал, что мы, скорее всего, из «нежинских греков». По уставу Петра Первого их нельзя было драть.

Но так или иначе, греческим происхождением в семье гордились. Эллинская кровь была на редкость сильной и все поколения пометила общим сходством. Даже сейчас, когда я смотрю на себя в зеркало, я вижу в нем свою прабабушку. Ее жесты, манеру говорить я нахожу не только у себя, но и у дочери (МаниРиттер – ред.).

Прабабушка вышла замуж 13 с половиной лет, а в 14 родила моего будущего дедушку. По одним семейным преданиям, ранний брак объясняли южным происхождением Софьи Юрьевны; по другим, прадед согрешил и вынужден был идти под венец. Но похоже, жизнь они прожили в ладу и с в семейном счастье. Всех своих четверых детей она выкормила грудью и считала, что материнское молоко полезней коровьего: «корова ест только траву, а человек всеядное животное». А кормилица лучшее молоко выкармливает своему ребенку.

Мой прадед Александр и два его брата образовали в Казани «Товарищество бр. Крестовниковых». Стали делать стеариновые свечи и мыло вроде марсельского. Только во Франции не додумались надушить мыло мятой. За этот запах, придаваший белью запах особой чистоты и свежести, казанское мыло стало очень популярным в России.

Первое свое путешествие прабабушка совершила в 1860-х годах в Грецию. Там она попала под землетрясение и вместо того, чтобы любоваться красотами Эллады, ухаживала за больными и ранеными.

Но все равно поездкой была довольна. Ее «санитарный» опыт потом пригодился в Турецкую и Крымскую войны, а так же в Кавказскую кампанию. С каждым объявлением войны прабабушка начинала щипать «корпию» – рвать льняные простыни на нитки. Они заменяли вату. Кстати, вата появилась только в Японскую войну.

Второе ее путешествие было еще неудачней. Она поехала с мужем пароходом по Волге. Пароход тогда казался высшим достижением комфорта и они доплыли до Астрахани, но там прадед «подцепил» холеру. Мужа она вытащила с того света, работая сиделкой в больнице, но заболела сама. Тогда она дала себе зарок: если оба поправятся, год своей жизни отдаст уходу за прокаженными. Обет она исполнила – год пробыла с прокаженными за Волгой и полгода в монастырском карантине. Холера отступила, но прабабушка потеряла много волос. Конечно, существовали парики, но бабушка решила, что уже стара и надела старческий чепчик. В то время ей было… 28 лет.

Вскоре они перехали в Москву . Прадед Александр умер рано, оставив семью в затруднительном положении. Дело досталось в руки старшему сыну Константину, но он довел его до упадка. Денег прабабушке давал мало. Затем, после университета, в бизнес вошел мой будущий дед Александр. Он стал лидером в «Товариществе бр. Крестовниковых» не только благодаря выгодному браку, но и изобретению очистки глицерина. По новой технологии Крестовниковы стали выпускать дешевые парафиновые свечи. Сам изобретатель их презирал, но они хорошо «шли», как и «мраморное» глицериновое мыло. Белое с синими прожилками, при стирке белья стало не нужно употреблять синьку.

После всех пережитых невзгод прабабушка никак не могла привыкнуть к спокойной жизни и максимально экономила на себе. Каждый день она обедала у кого – нибудь из своих детей и внуков. Сын Александр поручил своей конторе оплачивать все бабушкины счета и выдавать «недельное жалованье», которое приходилось каждый раз чуть ли не насильно впихивать в ее ридикюль. Сын был готов кормить ее зернистой икрой и одеть в соболя, но Софье Юрьевне это было ненужным. Последнее «парадное» платье она сама сшила на свадьбу мамы, в нем ее и похоронили.

За спиной сына и собственной нетребовательности прабабушка зачастую не знала и не понимала реальную стоимость вещей. Один показательный пример. С началом германской войны у нас реквизировали лошадей. Остались только две. Старого кучера забрали на фронт. Однажды приходит новый и просит у барыни прибавки. «Хорошо», – согласилась бабушка, - « ты получаешь пять, даю – семь». Кучер оторопел. На самом деле он имел двадцать, а хотел двадцать пять. За «наглость» кучер был уволен, а бабушка решила вовсе обойтись без лошадей и продала пару их. И была чрезвычайно довольна выгодной сделкой. Реальная цена лошадей была в два раза выше.